Наталия Воробьёва, Луко Палетак
Хорватия
Загреб

Главы из романа

2

Она отложила ручку и задумалась. Вопрос вместо точки. Последнее предложение заканчивалось вопросом. «Опять вопрос, – подумала она. – Даже сказка, если она моя, заканчивается вопросом». Честно говоря, её мучила мерзкая липкая неизвестность. Он не звонил. Не звонил давно. Четыре с половиной месяца прошло с момента их последней встречи. А та последняя встреча была более чем странной.

В тот вечер он явно был не в духе или, лучше сказать, был настроен язвительно. Негодовал за ужином по поводу сметаны с повышенной жирностью, которой был заправлен салат, раздражался по поводу комплиментов, получаемых ею от многочисленных друзей и знакомых, и вообще искал повод для скандала. Его коротко подстриженные усики нервно дёргались, как бы пугаясь назидательно-угрожающих интонаций своего же собственного голоса.

– Какова же всё-таки жирность этой сметаны? – поинтересовался он вновь.

– Не знаю, – пожала она плечами, – я не посмотрела.

– В другой раз посмотри, – парировал он с нажимом на «посмотри».

«Другого раза не будет», – подумала она. А вслух произнесла:»Хорошо».

Ей вовсе не хотелось ссориться с ним, ибо виделись они редко, да и то тайком. Ей, свободолюбивой, резкой, открытой, претила эта тайная, строго законспирированная связь, эти секретные свидания у неё дома, всегда у неё, в тех же самых четырёх стенах, как в клетке. «Да, клетка, – думала она. – Пусть золотая, но всё-таки клетка».

У неё был прекрасный дом, удобный и роскошный, сдержанный и экстравагантный. Единение нескольких эпох – тех, давно ушедших, и этой, наступившей, сегодняшней –придавало её обиталищу особое очарование. Множество абстрактных картин украшало высокие стены, плавно переходящие в лепные потолки. Скульптуры, серебро, ковры ручной работы…

«Красиво», – подумала она и взглянула на предметы, её окружающие, несколько по-иному, так, как будто увидела их впервые, а затем это ощущение исчезло, исчезло также внезапно, как и появилось.

Она вновь взяла в руки свою сказку, написанную для него. Вот он. Его приезд. Его должность. Всё верно. Всё так, как есть. Короткая и точная история их знакомства в аллегорической форме. Она задумалась: интересно, что он скажет, когда прочтёт это произведеньице?

Спустя несколько дней они встретились вновь. Они сидели рядом на маленьком диване. «Как два воробья на электрическом проводе, – пришла ей в голову странная мысль. – Два очень умных воробья, умеющих читать».

Она читала вслух, он – про себя, так было легче для него. Когда-то он свободно читал и говорил по-русски, но отсутствие практики сделало своё чёрное дело: он многое забыл. Впрочем, это отнюдь не странно, ибо в языке, если не идёшь вперёд, ты, к сожалению, не остаёшься на том же самом месте, на котором когда-то остановился, а возвращаешься назад.

– Это документ, – неожиданно произнёс он. – Это очень опасный документ, – повторил он, и ей показалось, что в этот раз у него задрожали не только усики, но и голос.

– Это всего лишь сказка, – отмахнулась она и намеренно придала своему голосу лениво-безразличную интонацию.

Искренне говоря, её задела за живое его реакция. Он испугался. Опять испугался. Его пугало многое.Он боялся, когда звонил телефон. Когда кто-то просто так, забавы ради нажимал на кнопку звонка внизу, у входной двери. Когда шёл дождь и капли задорно отбивали чечётку на промокшем стекле. Когда жалюзи на окнах не были спущены до отказа, а в комнатах горел предательский свет. Когда она подавала в кровать икру, повышающую в организме содержание смертельного яда – холестерина. Он боялся многого, а в первую очередь своих собственных чувств. Он любил впервые, со всей сокрушительной силой первой запоздалой любви. В молодости он делал карьеру, вернее, закладывал прочный фундамент для её осуществления. Время показало, что фундамент был заложен на славу. Он состоялся как успешный политик, как дипломат.

Но состоялся ли он в эмоциональном смысле? Думаю, нет. Он вырос в патриархальной семье, в которой было не принято высказывать чувства. Он был пятым ребёнком в семье, самым младшим, но нежности не испытал. Два брата и две сестры были уже довольно взрослыми, чтобы играть с ним в одни и те же игры, но недостаточно взрослыми, чтобы нянчиться с ним. У родителей же, работавших на близлежащем металлургическом заводе, не было ни сил, ни времени, чтобы заниматься детьми. Одеты, обуты – и слава Богу.

Эмоциональный холод и скудные условия жизни породили безумное желание выйти в люди во что бы то ни стало, оторваться от ненавистной среды, стать кем-то важным, значительным, достойным уважения.

Как были непохожи их жизни! Она росла в благополучной, весьма обеспеченной семье, в которой всё было подчинено единственному обожаемому ребёнку, в любви и неге. Открытая и чувствительная девочка со временем превратилась в столь же открытую и чувствительную, но тем не менее сильную женщину. Она меняла страны и профессии, меняла мужей. К моменту их встречи она была одна. Далеко позади были два неудачных брака, столь же неудачная связь длиною в пятнадцать лет и семь изданных книг, из которых пять были сборниками поэзии. Таков был итог её жизни в момент их встречи. Она была свободна, он – женат. Ей был незнаком страх, он – боялся. Он очень боялся.

Каждая их встреча, а, следовательно, и прощание были омрачены той предельной концентрацией, с которой он перед уходом вглядывался в длинные прорези жалюзи. И в эти моменты ей казалось, что агенты обоих полушарий, сплотившись с журналистами ведущих центральных газет, напряжённо ждут его появления из сомнительного подъезда, чтобы вовремя выскочить из соседних кустов, уличить, схватить, запечатлеть на плёнку сию страшную картину под роковые вспышки фотоаппаратов, наглядно иллюстрирующих не безызвестные слова: «Да Будет Свет! Да Сгинет Тьма!»

Но таковым лихим предчувствиям, слава Богу, не дано было осуществиться, и он всё продолжал приходить, никогда не зажигая света в подъезде, ловко выныривая из мрака – приходя и храбро ныряя в него – уходя.

А её не покидало ощущение того, что она всё переливает и переливает невесть что из пустого в порожнее и что это невесть что – бессмысленно, оттого что заведомо обречено.

Их первое свидание. Ей вспомнилось, как он в первый раз пригласил её в ресторан – это было в первый и в последний раз. Больше они по ресторанам не хаживали.

«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ! – именно этот лозунг было бы неплохо повесить над входом в это заведение, – подумала она. – Кто знает, может быть, это ресторан такой невезучий».

О чём они тогда разговаривали, она вспомнить не могла. Впрочем, разве это важно? О чём могут разговаривать люди на своём первом свидании? Обо всём и ни о чём.

Лёгким движением руки она извлекла из ящика папку с новыми, ещё не опубликованными стихами. Покопалась немного и вытащила одно стихотворение. Она написала его на следующий день после их первого свидания. Вот и дата проставлена. Значит, встреча была на день раньше, 19 марта. «Другу» – называется стихотворение. «А может быть, недругу?» – подумала она и, усмехнувшись, погрузилась в чтение.

Другу

Упрямое, высокое чело,
Искристых глаз невольное смятенье,
Смешливый, близорукий взгляд,
Усталых век немое вопрошенье.
Смешок, сарказм, ирония судьбы?
Речей изящных дуновенье.
Ложится вечер отблеском свечи
На гладь фиала откровенья.
Словесности река течёт.
Объятья диалогов, монологов схемы.
Какой стремительный поток!..
О зеркала суждений бьются темы.
Туманит взор багряное вино.
Смущённо осторожность поднимает руки.
Глядит в упор капитуляция в окно.
Реченье распинает муки скуки.

Его реакция на стихотворение была весьма неожиданной.

– Капитуляция? – задал он вопрос. – Чья капитуляция? Моя?!

– Наша, – мягко исправила она.

– Я тоже напишу Вам стихотворение, – сказал он, – и тоже на русском.

И он в самом деле написал ей стихотворение на её родном языке. Он был полиглотом и говорил на семи языках. «Слова – летят туда!» Шармантное послание со множеством очаровательных ошибок.

«Как красиво всё начиналось! – подумала она. – А наши ужины в спальне при свечах! Отрезвление прощанья. Скрип двери. Исчезающий звук лёгких шагов, тающих во тьме. Затем тишина и пустота».

Иногда он просил её почитать что-нибудь из её собственных стихотворений, и она читала. Однажды она прочла ему один из своих шуточных стихов, но, прежде чем начать чтение, она рассказала ему маленькую историю, придуманную ею на ходу. Историю о том, как родилось это стихотворение и кому оно посвящено.

– Это несерьёзно-серьёзное стихотворение, – начала она, – посвящается людям пера. Пишущим, страждущим озаренья, минуты прозренья, когда отступают быт, мелкие склоки, неурядицы. Людям, к которым на огонёк настольной лампы забегает Муза. И мы, те люди, оказываемся в мире другом, астрально-чистом, в котором тоже болеем, но по иному… Из этой боли выходим здоровыми и чуть-чуть более сильными, чем прежде. Вот ради этого «чуть-чуть» и стоит писать.

Огонь богов, украденный Прометеем, благороднейшим вором всех времён, мы несём в себе. Миллиардами искр заискрилось небо. Улетели искры факела, разошлись по Вселенной. С тех пор каждая из них зажигает звезду, под которой рождается человек, человек творческий, с судьбой нелёгкой. Она мала, эта искорка, чтобы согреть, но она светит и указывает путь другим.

– Ты поэт, – нежным голосом промолвил он. – Ты выражаешь свои мысли поэтически.

– Правда? – обрадовалась она.

– Правда, – улыбнулся он и погладил её по голове.

У него было двойственное отношение к ней: и как к этакой роковой женщине, которая вихрем ворвалась в его жизнь, закружила, завертела, заметелила – с одной стороны, и как к беззащитному маленькому ребёнку, нуждающемуся во внимании и опеке, – с другой.

Эти противоречивые чувства буквально раздирали всё его существо, его сущность, его естество. Тут не было помощи. Это была химия, фатальная химия, попросту говоря – любовь. Но несмотря на всю химию этого мира, у них не было самого главного – будущего. И они это знали.

Недолго длилось их безоблачное счастье. Проблемы начались почти сразу. Его замучили противоречия: болезненная жена, брак длиною в жизнь, успешная, ничем не запятнанная карьера и совсем новое, досель не изведанное чувство.

– У нас нет будущего, понимаешь, нет, – упрямо твердила она, обращаясь к нему. – Это как с болезнью, тяжкой, неизлечимой болезнью, когда знаешь, что ты обречён, что дни твои сочтены. Да, никто из нас не знает, что с нами будет, никто не застрахован ни от чего! Люди встречаются – и всё кажется замечательным и вечным, а затем вдруг расходятся. Но это потом, только потом. Они не знают этого заранее. А мы знаем в самом начале, что у нас будущего нет. Нет и не будет, – закончила она почти шёпотом.

Он сидел с красным от напряжения лицом, кожа на лбу, на щеках как-то вдруг натянулась, и казалось, вот-вот разорвётся. Она испугалась, что его хватит удар, а затем испугалась ещё больше. Очень холодно, тихо и спокойно он произнёс следующее:

– Да, у нас с тобой нет будущего.

В этот момент ей следовало показать ему на дверь, попросить уйти навсегда. От-чего она этого не сделала? Почему промолчала? Почему не взорвалась, не закричала? Всё, что угодно было бы лучше, чем это тупое молчание. Что это было? Влюблённость? Скорее всего ошеломлённость, ибо ничего подобного она не ожидала. У неё перехватило дыхание. Это был удар ниже пояса. Низкий удар.

Отреагируй она вовремя – и не было бы позже ребром поставленного вопроса относительно жирности пресловутой сметаны, и не было бы… Ну да бог с ними – с мелочами! Но если говорить серьёзно, не было бы этого бесконечно длинного перерыва сроком в четыре с половиной месяца.

Он просто исчез. А она не пыталась ему звонить. Сильная и гордая, она затаилась. Ею овладела безвольность. Словно раненая волчица, она зализывала раны в тиши своей берлоги. Добровольное уединение постепенно успокаивало измученные нервы.

В ту пору ей часто вспоминались слова Андрея Вознесенского:

Тишины я хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены?..

Нужно было пережить. Нужно было выжить. И она выжила. К ней вернулась бессонница: липкая, влажная, мерзкая, она давила на неё пудовым одеялом, не давала дышать, и только голова работала бешено-чётко.

Вновь и вновь пробегали перед широко распахнутыми глазами отрывочные цветные картинки, без какой-либо хронологии выстроенные в одну цепочку. И от этих картинок, выхваченных измученным сознанием из калейдоскопа их недавней близости, хотелось выть. Но она не выла, а всё прокручивала и прокручивала в голове один и тот же фильм, их общий фильм.

Никто из её близких друзей не подозревал о том, в каком кошмаре она жила. Элегантная, максимально приведённая в порядок, она производила впечатление благополучной, успешной женщины, спокойной и уверенной в себе. Маска холодного равнодушия лежала на её не по возрасту молодом лице, и только в самых уголках глаз прятались голубые тени.

Никогда в жизни она не получала так много комплиментов, как тогда. Никогда в жизни она не чувствовала себя так скверно. В ту пору она не могла писать, но её секретер был буквально завален всевозможными словарями, стопками писчей бумаги, бесконечными ручками, бумажными салфетками, на которых она имела обыкновение записывать первые строчки своих стихотворений, если вдохновение посещало её где-нибудь в ресторане.

Она не любила готовить и поэтому довольно часто ела вне дома. Но при всей своей нелюбви к готовке она с удовольствием готовила для него, и не только потому, что он был воистину гурманом, а ещё и потому, что её ужасно смешило недоверчивое выражение его лица и всегда один и тот же вопрос: «Ты это сама приготовила?»

Может быть, в этом была её ошибка? Может быть, не следовало готовить вообще? Не создавать иллюзию совместного дома, которого у них по определению быть не могло?

«Совершенно иная ментальность, – думала она. – Мужчина и женщина, он и она – две максимально удалённые друг от друга галактики, стремительно несущиеся навстречу друг другу, неудержимо влекомые той сокрушительной силой, имя которой – Любовь».

Её мысли неожиданно вернулись к гастрономии. Вспомнилась одна из встреч. В то время они уже были в достаточной мере близки.

Был ранний летний вечер. Смеркалось. Сиреневые тени ложились на высокий лепной потолок спальни. Она полулежала, откинувшись на множество подушек, перламутрово мерцал в тёплом свете свечей её шёлковый пеньюар. Он, совершенно голый, сидел, безмятежно перекрестив ноги по-турецки.

На небольшом сервировочном столике рядом с кроватью стояли глубокое хрустальное блюдо с изысканным датским салатом, купленным в одном из лучших деликатесных магазинов города, бутылка хорошо охлаждённого рислинга в серебряном ведёрке со льдом, немного хлеба и два огромных хрустальных бокала. В руках оба держали тарелки и с аппетитом уплетали салат.

– Салат очень вкусный, – заметил он и по-детски спросил: – Откуда он у тебя?
Она, покраснев от удовольствия, поспешила с ответом:

– Ой! Я это в одном деликатесном магазине покупаю. У меня его все любят, – выпалила она, имея в виду своих многочисленных друзей и частые ужины, устраиваемые ею.

Он цинично улыбнулся и небрежно бросил:

– Любовники меняются, а салат остаётся.

Она растерялась от его нежданной грубости, и только голос, её собственный голос зазвучал вдруг неожиданно для неё самой. Металлический, холодный, как серебряное ведёрко на сервировочном столике, тот голос произнёс следующее:

– Это настолько ко мне не имеет никакого отношения, что я даже не могу обидеться. Больше они к этому вопросу не возвращались. Она просто перестала покупать салат.

У него было много пробелов в воспитании, глубоких и невосполнимых. Да, конечно, всю жизнь мы воспитываем себя сами, но тот период, ту пору раннего детства, когда воспитывают НАС, позже, в зрелом возрасте, восполнить уже невозможно. Он многому научился со временем, но пробелы остались, всё-таки остались.

А может быть, он руководствовался в своём поведении небезызвестной латинской пословицей: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку»?

«Может быть, он считал себя Богом данным? А может, посольская должность, прислуга, машина под флажком – одним словом, привилегии всякого рода до такой степени ослепляют, ампутируют самокритичность, что те редкие счастливцы начинают считать себя существами высшими?» – думала она.

Что же касается её, то она абсолютно спокойно относилась ко всему материальному. Ей, выросшей в более чем обеспеченной семье, в пятнадцать лет получившей свой первый бриллиант, а в двадцать – первую норку, растущей без желаний материального характера, ибо все её желания заведомо предвосхищались, ей, широкой и открытой, была совершенно чужда расчётливость.

Некто умный, а скорее всего умная, сказал: «Лучше импотентный, чем скупой». Думаю, что стоит задуматься над этой – ох какой непростой! – фразой.

За всё время их глубоко засекреченной связи он не подарил ей ни одного цветка. Было проще простого сунуть маленький букетик подснежников в карман зимнего пальто, скрыв его таким образом от любопытных прохожих, но увы!.. «Жадность или просто плохое воспитание?» – гадала она и не могла разгадать эту сложную загадку.

Время шло строевым шагом, лихо отбивая каблуками тяжёлых сапог таинственный код на усталых ладонях их судеб. Зачем они встретились? Что не поделили в каких-то давних веках? Что недодали друг другу? И отчего должны были встретиться в этой жизни? Чтобы опять разойтись?

Какой с тобой мы искупаем грех?
Быть может, в жизни прошлой
Мы чего-то недодали,
Друг к другу добрыми, наверно, не бывали.
Эмоций чашу и не пригубляли,
И сторицей, сполна теперь мы возвращаем –
Ты мне, а я тебе, как в лихорадке –
Чувств, нежданно нас заполонивших, старый грех.

Написала она. Написала давно, не обращаясь ни к кому конкретно. Что ж, вне всяких сомнений, поэтам воистину свойственно поэтическое предвидение.

Она старалась не обращать внимания на его скупость. Да и скупостью ли это было на самом деле или желанием доказать самому себе, что то, что происходило между ними, было всего лишь мимолётным увлечением, страстью, единым лекарством от которой является время?

Она давно уже привыкла не обращать внимания на материальные потери – её верных спутников в браках и связях. Она не привязывалась к вещам, мебели, картинам. Даже драгоценности, доставшиеся ей от матери, не будили в ней абсолютно никаких воспоминаний.

Она никогда не оглядывалась. Её память была устроена таким образом, что автоматически стирала больные события как давнего, так и недавнего прошлого.

Её, пробирающуюся по минному полю Поэзии под барабанную дробь прозы, падающую в обрывы иллюзий, попадающую в капканы собственных эмоций, оберегало это свыше посланное забвение.

Как непохожи они были! «Стихи и проза, лёд и пламень», – написал Пушкин. Что притягивало их друг к другу?

Она не являлась сторонницей теории притяжения противоположностей. «Похожесть объединяет людей, – считала она, – именно похожесть: одинаковость в воспитании, образовании, положении на социальной лестнице и так далее».

Что же всё-таки столь неудержимо притягивало их друг к другу, прочно связывая в гордиев узел, который никому не развязать?

Страсть и интеллект. Страсть была новым чувством для обоих, впервые ими испытанным. Интеллект, вне всяких сомнений, объединял во многом. И ему, и ей была свойственна ирония, с той лишь разницей, что она часто прибегала к ней, шутя на свой собственный счёт, а он – на чужой, и тогда ирония переходила у него в сарказм. Как бы то ни было, они понимали друг друга и часто разговаривали молча. Это был язык нежности, которой оба стеснялись и которую боялись вспугнуть словами.

Но после ужина, проходившего, как правило, в постели, они разговаривали много и оживлённо на самые разные темы, а над ними неприметно сгущались зловещие тени грядущего. Как хорошо, что они этого тогда не знали или, возможно, не хотели знать!

Их безмятежное времяпрепровождение, дурачества, его мальчишеская пылкость и трогательная неопытность, её смешливость и нежность – бережная, почти материнская…

Нет. Знали. Конечно, знали, что вскоре всему этому наступит конец. До лета. Срок был известен. Летом он уезжал на службу в другую страну, уезжал навсегда.

Отчего он решил положить конец их связи задолго до отъезда? Она опять вернулась в мыслях к тем четырём с половиной месяцам их вынужденной разлуки.

Вынужденной? Кому это было нужно? Что за нужда была в этом? Или его вынудили, принудили, заставили, пригрозили?.. Слова нанизывались сами по себе, выстраивая чёткую линию причины, последствием которой было его внезапное исчезновение.

«Как в американских фильмах, – подумала она, – пошёл за сигаретами и исчез, без вести пропал. Да, конечно, всё правильно, кто-то узнал. Как? Это абсолютно неважно. Выследили – не выследили. Случайно или не случайно, – какая теперь в этом разница? Он испугался, просто испугался… – на душе стало зябко. – Не мужик. Трус. Скряга, – добавила она в мыслях, и ей стало легче.

– Идиотка! – продолжила она свой немой монолог. – Тебе мало? А сметана? А паника каждый раз при прощании: следят, не следят?.. Советник президента по политическим вопросам здесь, изволите ли видеть, с собакой гуляет, неровён час сообразит, что к чему. Почему, дескать, посол тот и тот, страны той и той в этой зоне периодически ошивается? К кому это он здесь шастает и зачем? Может, крамолу какую куёт, мирный люд на измену подбивает?

Советник-то умный, к тому же в недавнем прошлом классный журналист, а у них, как известно, нюх как у ищеек. Ищейка он и есть, самая натуральная ищейка, – продолжала она развивать тему. – Собака-то журналистская только с виду опасная, а он сам пострашней любой собаки будет. Недаром его в политические советники записали», – подумала она и громко захохотала.

– Вот уж, воистину, трагикомическая ситуация! – вслух произнесла она и, резко забросив голову назад, часто заморгала, стараясь удержать нахлынувшие слёзы, непременно испортившие бы её вечерний макияж. Это были слёзы смеха. Макияж был сделан особенно тщательно. Через час она шла на приём. Приём давал новый русский посол.

«Афганец, – с гордостью подумала она о русском после. – Столько лет в Афганистане проработал! Это не в Европе по приёмам прыгать!»

Затем её мысли переключились на что-то совсем иное. Она знала, что непременно встретит его сегодня вечером, что он должен будет там быть по долгу службы.

– Что ж, чему быть – того не миновать, – вздохнула она и отправилась в гардеробную. Её гардеробную комнату украшали многочисленные шкафы, большое зеркало и нежно-голубой ковёр.

Она выбрала комплект от «Диор»: чёрное узкое платье с коротким жакетиком, сумку от «Шанель» и туфли от «Гуччи». Широкая золотая цепь вокруг загорелой шеи и несколько иной по дизайну браслет, но того же солнечного оттенка успешно сочетались с её рафинированным чёрным туалетом. На левом мизинце дерзко сверкал бриллиант в два с половиной карата. Она ещё раз проверила свой внешний вид в зеркале и нанесла ещё немного геля на безукоризненно подстриженные волосы. Взглянула на часы и вызвала такси.

Через несколько минут она входила в холл «Эспланады», а ещё через минуту поздравляла посла, его жену и выстроенных в стройную шеренгу работников посольства с Днём государственности.

Закончив с поздравлениями, она сделала несколько шагов в сторону и оказалась в самом центре Изумрудного зала. Она любила эту гостиницу за её сдержанно-неброскую роскошь. Ей нравился столетний Изумрудный зал, украшенный картинами современных абстракционистов.

Она приветливо улыбнулась официанту и взяла с подноса бокал русского шампанского. Его взгляд на себе она почувствовала почти мгновенно. Было невозможно определить, откуда именно шли эти густые волны, волны его энергии. Её окружало множество мундиров и вечерних туалетов. Повсюду сновали официанты. Люди двигались в разных направлениях. Нет, определить его местоположение было абсолютно невозможно.

Словно из-под земли вырос перед ней словацкий посол, умный и проницательный. Она поблагодарила его за фотографии, которые он ей послал, но сосредоточиться на разговоре не могла.

Началась длинная серия непринуждённых бесед – с супругой русского посла, с друзьями, просто знакомыми и коллегами. Подошли люди из Общества русско-хорватской дружбы, им на смену пришла русская галеристка, проживающая в Хорватии и постоянно сетующая на плохую посещаемость устраиваемых ею выставок.

Завертелись, закрутились стёклышки светского калейдоскопа, а затем замерли. Буквально в нескольких шагах, напротив, она увидела его. Он был не один. Рядом с ним стояла его жена, с которой он прежде нигде не появлялся.

«Значит, я правильно вычислила, – подумала она. – Его вызвали на ковёр и устроили головомойку. Убедительно посоветовали нормализовать семейную жизнь и начать появляться на людях с женой. Вот он и появился». Она чуть-чуть повернула голову в сторону и сделала вид, что не замечает его.

Он сделал вид, что не имеет никакого отношения к своей собственной жене. Его усилия были напрасны, ибо это была его жена, его законная супруга.

«Какие мёртвые глаза», – подумала она, украдкой взглянув на апатичное лицо его жизненной спутницы. И ей вдруг стало жаль её, его жену. Ведь не от хорошей жизни у неё такие растерянные, пустые глаза. «У неё плохо с нервами, совсем плохо, – застучало в голове. – Она на таблетках. Боже мой, какие ж вы все сволочи – так называемые мужики! Разве по-мужски доводить жён до психиатрических клиник? По-мужски трусить? Да? По-мужски?!»

Её внутренний монолог был неожиданно прерван каким-то смутно знакомым ей человеком, смело бросившимся за ней ухаживать и утверждавшим, что они когда-то где-то уже познакомились. Этот смутно знакомый ей человек был не столь навязчив, сколь скучен. Разговор затянулся, и, когда она рассеянно огляделась вокруг, в трёх шагах от себя она увидела его. Жены рядом с ним больше не было. По всей видимости, её отвезли домой.

«И мне бы домой», – подумала она и украдкой взглянула на него. Он стоял и с виду очень серьёзно разговаривал с французским послом, краешком глаза наблюдая за ней. Он понимал, что она сделает попытку незаметно уйти, и намеревался этому воспрепятствовать.

Она, со своей стороны, полагая, что ему будет неловко неожиданно прервать разговор с французским коллегой, поспешила проститься с шумной компанией, в которой провела почти весь вечер, и торопливым шагом направилась к русскому послу, чтобы поблагодарить за прекрасный приём, а затем исчезнуть.

Она не успела произнести и двух слов, как он уже стоял рядом. Делая вид, что терпеливо дожидается своей очереди, чтобы откланяться, он не спускал с неё цепкого взгляда. Она наконец простилась и уже было пошла к выходу, но его резкий голос остановил её.

– Минуточку, – обратился он к ней. – У меня к вам вопрос.

В тот момент кто-то окликнул её, она замешкалась, а когда повернулась, его на прежнем месте уже не было. Ещё раз кивнув радушному хозяину, она вышла из зала. Он стоял в холле, пристально наблюдая за входом в зал.

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.