Артур Никитинпрофессор, лектор курса дизайна Балтийской международной академии. Был членом Союза художников СССР (с 1968 г.), член Союза художников Латвии. Заслуженный деятель искусств. Блестящий рисовальщик, график, скульптор, иллюстратор, работает в технике офорта, литографии, линогравюры, ксилографии, акварели, пастели, шелкографии, интерьера и дизайна. Он автор около 5000 портретов, в том числе, портретов Владимира Высоцкого, Расула Гамзатова, Михаила Таля, Раймонда Паулса, Эдиты Пьехи, Татьяны Васильевой, Михаила Козакова, Сергея Юрского. С 1958 года участвовал в более семистах выставках, из них сто персональных, которые проходили, как в Латвии и России, так и в Венгрии, Германии, Италии, США, Турции, Франции, Швеции. Работы находятся в собраниях Латвийского национального художественного музея и Художественного фонда Латвии, Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина и Государственной Третьяковской галереи (Москва, Россия), Русского музея (Санкт-Петербург, Россия), а также в частных и государственных коллекциях по всему миру.

Рисовать, несмотря ни на что

Уважаемый Артур Петрович, в жизни и в искусстве у вас необыкновенное чувство свободы, вы бескомпромиссны, это большая редкость для нашего времени.

Это ощущение свободы, заложенное, видимо, генетически, жило во мне с самого раннего детства, причём так мощно, что я нередко доказывал свою правоту кулаками, а позднее не испытывал никакого трепета перед людьми, облачёнными властью. За справедливость я дрался и в прямом, и в переносном смысле. «Потерпевших» немало среди художников и официальных лиц. Не терплю доносчиков.

На вас доносили?

Да, конечно. К примеру, работали мы над оформлением ресторана «Стабурагс»1. Все были молодыми тогда: 28-35 лет. В моей бригаде были латыши: Аурис Зариньш, Андрис Мелдрис и Ян Янович, который даже по-русски говорить не мог. И вот некий Лаймон Мурниекс (хочу, чтобы его фамилию запомнили) сочинил донос в ЦК компартии Латвии, что какой-то там Никитин занимается «Стабурагом», а сам никакого отношения к нему не имеет. А по тем временам, если сигнал поступает в ЦК, то сразу всё берётся под контроль. Так что всё серьезно очень. В ресторан приезжает комиссия ЦК и осматривает все эти объекты. У Андрея Пумпура, автора «Лачплесиса», латгальца, была такая мания собирания, он видимо имел страшную потребность в этом. Интересно, что под влиянием известного русского художника А.К. Саврасова, который был страстным поклонником латышей, Пумпур был направлен капитаном интендантских войск в Сербию. И когда он туда приехал, то продолжил заниматься этим собиранием. И вот там как раз Пумпур открыл это удивительное свойство: вся сила в ушах. И оттуда он взял этого латышского героя Лачплесиса. А поскольку я петербуржец и привык ко всему подходить основательно, то выяснил, что три или четыре бога, фигурирующих в эпосе «Лачплесис» – сейчас не буду подробно о них рассказывать – являются женскими ипостасями, они литовского происхождения. А потом все героини ночные, дневные… В общем, всё это и многое другое я рассказал товарищам из ЦК. И знаете, чем кончилось?

Наградили?

Вся бригада потом радовалась: денег добавили!

Вы сказали, что ощущение свободы заложено в вас генетически. Кем были ваши родители?

Отец мой – очень хороший человек. Никитин Пётр Семёнович. Его родители – Полтусские, поляки, жили в Петербурге. Его отец кончал Императорскую Военно-медицинскую академию, но погиб в 1916-м году. И вот мой отец остался так без отца. Моя бабушка взяла его из детдома. Он был худенький, маленький… И вот когда он её увидел, то бросился к ней и закричал: «Мама, мама, мама!» Видимо, она была похожа на его мать, крупная женщина такая… Она поэтому его и взяла.

Люди, воспитавшие его, родом были из деревни Кусони, из-под Новгорода. И фамилия у них была Никитишны. Эти Никитишны жили в здоровом таком доме – пятистенке. Детей у них не было. Вот там отец рос и воспитывался. И в эти Кусони я приезжал. Такая нормальная крестьянская деревня. Самую большую радость им доставили немцы, которые сказали: земля, которая здесь есть, теперь ваша. Но там не земля, а ерунда какая-то.

Отец вообще феноменальный тип, он был войсковым разведчиком. Прошёл финскую. Потом мы долго не знали, что с ним. Оказалось, что он был на Востоке. Какой круг надо было сделать: через Японию, Корею! Он был референтом в правительстве Китайской народной республики. В 1943 году чанкайшисты посадили его в тюрьму. Выжил чудом. Вернулся в Ленинград – и снова допросы…  Понимаете, личность какая! Незаметный тихий человек.

После войны в Риге он стал проректором Сельскохозяйственной академии, но её вскоре перевели в Елгаву. Весь город лежал в развалинах, и дворец Растрелли тоже. Но только благодаря тому, что отец мой был коренным петербуржцем, он смог восстановить эти руины, которые я видел своими глазами, потому что мы жили напротив. Совсем непросто было найти умельцев и финансирование. А работала, между прочим, целая семья старообрядцев Савельевых. Отец сам их нашёл. Савельевы были уникальными мастерами: каменщиками, штукатурами, малярами. И вот они восстанавливали, накручивали это барокко. Мне повезло, я работал вместе с ними и овладел ремеслом штукатура. Ответственность за своё дело и гордость за отлично выполненную работу – всё это привили мне они. Ну вот, такая история.

Это настоящий подвиг!

Да, у моего отца биография удивительная. Если б его не было, вообще бы ничего не было. Восстановление елгавского дворца полностью лежало на его плечах. Моя супруга любимая Тата записала всю его биографию, и так случилось – это какой-то рок над фамилией Никитиных – она ехала домой и забыла эту тетрадь в трамвае…

Как жаль!

Не только жаль, но просто удивительно, зачем и почему это происходит.

А ваша мама?

Моя мама Галия Габдурахмановна была врачом, военным хирургом, она окончила Военно-медицинскую академию в городе на Неве. Кстати, там же учился знаменитый латышский хирург Паул Страдиньш.

Ваше детство прошло в Ленинграде, и Вы застали блокаду…

Я родился в Ленинграде 26 августа 1936 года. Мне было пять лет, когда в 1942 году меня, полуживого, вывез оттуда солдат, которому спасла жизнь моя мама. Попал я на Урал, куда сосланы были после раскулачивания мой дедушка Габдурахман Асфандьяров и бабушка Асма. Чтобы меня спасти, бабушка купила пенициллин, продав несколько золотых монет, которые у неё оставались.

 И там Вы пошли в школу?

Да. Надо сказать, что бабушка с дедушкой плохо говорили по-русски, и я стал говорить на татарском. Вот поэтому в школе по русскому языку у меня всегда был «кол». С тех пор я не дружу с языками. В школу ходил исключительно, чтобы подраться. Всё было по правилам: лежачего и ниже пояса не били.

А когда появилась тяга к рисованию?

Рисовать и драться я начал в два года… Сложилась, видимо, жизнь такая. Помню, как мама вместе с отцом водили меня по музеям, мы часто гуляли в Летнем саду, по набережной Невы. Корабли, арки мостов, мраморные статуи – всё это завораживало и становилось темой моих первых рисунков. Родители старались, чтобы я впитывал эту великую культуру.

А портреты?

И портреты. Некоторые типажи помнятся до сих пор.

На Урале продолжилось ваше увлечение рисованием?

Я рисовал при свете коптилки, на обрывках бумаг, газет. В 40-градусные морозы в доме держали живность. С тех пор обожаю овечек и козлят. Был ещё бодливый козёл, который поддевал рогами только женщин. И позднее, в известном сюжете похищения Европы, я изобразил козла вместо быка…

 Как вы оказались в Риге?

Мою маму после войны пригласил в Ригу на работу Паул Страдиньш. И в 1947 году мы переехали, проведя перед этим несколько лет на Украине, куда мы с Урала уехали к отчиму. Он был артиллеристом. Но его арестовали и осудили по 58-ой статье… И на мамины плечи легла забота обо мне, сестре и бабушке. Мама стала ассистентом Страдыньша, профессором кафедры оперативной хирургии.

В Риге мы жили на улице Екаба, а учился я в 67-ой мужской семилетней школе, где со всего района собрался настоящий боевой контингент: дрались каждый день, облазили все развалины Дома Черноголовых. В ту пору я много прочёл хороших книг, много рисовал. Любовь к хорошей литературе сохранилась и поныне. Люблю поэзию.

Чтобы как-то выправить моё поведение и учёбу, мама попыталась меня отдать в Нахимовское училище, но на вступительном экзамене по русскому языку я получил «пару», и путь к морю оказался закрыт. В то время героями были физики, лирики, космонавты. Это было время великих достижений. Педагоги тоже были выдающиеся. Мама отвела меня в Дом пионеров. В художественной студии, в которой я занимался, педагогом был Ян Бенедиктович Скуч. Он был лучший. Вместе со мной занимались будущий гений кино Гунар Пиесис, архитекторы Анатолий Лебедев и Альберт Паперно, художники Борис Берзиньш и Бирута Баумане. С тех пор в искусстве для меня нет национальностей.

А как дальше складывалась ваша судьба?

Окончил 13-ю среднюю школу, первый выпуск. После школы мама предложила мне поступать в медицинский институт, где преподавали светила с мировыми именами. А поскольку я очень любил маму и делал всё, как она скажет, я сдал экзамены в медицинский. Тем не менее, всё свободное время посвящал рисованию. И вдруг на всесоюзной выставке самодеятельных художников мне присудили вторую премию ВЦСПС[2] за портрет текстильщицы и акварель «Старая Рига». В Москве, в Колонном зале, мне её вручал сам Шверник. Для мамы это было большим событием.

А в медицинском институте я проучился четыре года, т.к. два года просидел на втором курсе. Оставил институт после третьего курса и пошёл с документами от сданных экзаменов в Академию художеств, куда меня приняли сразу на второй курс. Преподаватели там были великолепные! Живопись мне преподавал Лео Свемп, ученик Ильи Машкова, рисунок – Валдис Дишлерс и Уга Скулме, композицию и ксилографию – Петерис Упитис. На третьем курсе наш музей купил у меня портрет пчеловода, и с этого момента я мыслю себя художником. Лео Свемп считал меня одним из лучших акварелистов и даже рекомендовал заключать со мной договоры. Отделение графики Академии художеств окончил в 1962 году. Свои дипломные работы случайно увидел на выставке в Москве с оценкой «отлично», хотя в академии по непонятной причине поставили «хорошо».

Образы неведомого

Как вы думаете, образ рождается из какого-то другого пространства, это же не мозг сам по себе создаёт образы?

Это природное свойство человека.

То есть, кто-то способен к этому, а кто-то нет?

Совершенно правильно. Существует целая категория людей, которые себя настраивают на это, заставляют себя что-то создать. Сколько таких студентов прошло передо мной в течение долгих лет. Вот заставляют себя: я хочу быть художником, я хочу быть музыкантом. Это тяга, конечно, но она не генетическая, вот в чём дело. Можно, конечно, притвориться, но бессмысленно.

Абстракция тоже связана с образным мышлением? Если из хаоса всё рождается, как говорят учёные, то оно постепенно как-то должно оформляться. И, может быть, то, что вы видите, то, что в ваших портретах есть, это какие-то образы, которые где-то существуют, а мы, обычные люди, не видим этого?

Нет-нет. Дело в том, что я же преподаю абстракцию и поэтому для того, чтобы это каким-то образом осуществлялось, нужно всякому студенту объяснить, что есть подкорковая система и ничего ты с этим не сделаешь. Это один из таких руководящих путей. Я им так и говорю: – Вот у вас там в затылочной части находится гипофиз и вот этот гипофиз, в конечном итоге, вне зависимости от вас, имеет громадные накопления каких-то источников, которые определяются в тридцать миллионов лет или триста миллионов лет? – мы так и не можем определить, в течение какого времени человечество существует. И вот, можете себе представить, вся информация за огромный период накапливается в этом маленьком гипофизе. И надо всё время это учитывать. И поэтому, когда вы приходите ко мне, я вам говорю о том, что прежде всего я должен вытащить из вас вашу внутреннюю сущность. А сущность можно выяснить только через гипофиз. Почему? Потому что это неорганизованная хаотическая масса свойств, которые не подлежат контролю. То есть это чисто животное начало: от совершенно безумных ваших сексуальных увлечений, людей и так далее. Поэтому с этого и начнём.

Первое, что вы делаете, я так рассчитал, – и так считали Пабло Пикассо и Жорж Брак – вы закрываете глаза и представляете себе плоскость, не имеет значения какую: холст, бумагу, громадную стену. И вы делаете первые свои шаги – рисунки. Или углём, или мелом по чёрному, или ещё как-то, но с закрытыми глазами. Почему? Потому что в этом случае теряется контроль. То есть работает гипофиз. То есть, первое ваше сооружение – это хаос. Вот с этого хаоса всё начинается. А потом вы открываете глаза, и они уже контролируют всё. Тогда вы это хаотическое должны привести в порядок. Но вот это уже зависит только от природных свойств генетики. Генетика – не то, как мы думаем, что-то там от предков, это гораздо серьёзней.

Это накопления какие-то общечеловеческие?

Это не так даже. Проявляется выборная система для того, чтобы выжить. Вот это самое ужасное. И поэтому о таких сложных факторах, о которых вам рассказал, я не всем студентам говорю, но это факт.

Вас называют бунтарём в живописи. В чём это бунтарство проявлялось?

У меня никакого бунтарства нет.

Я читала много о вас, и в каждой третьей статье пишут, что вы бунтарь.

Неправда это. Для того, чтобы быть бунтарём, нужно быть Джексоном Поллоком – это американский художник-абстракционист, который строил целые конструкции деревянные, бегал по ним и поливал краской. Но он всё равно делал наброски тоже, причём углём, вот это интересно.

У вас огромный опыт и огромное количество работ, вы как-то делите это на определенные периоды?

Я просто живу своей жизнью. Жизнь без искусства для меня бесполезна, если говорить откровенно. Это такое эстетическое состояние души.

То есть это естественное состояние.

Совершенно правильно. Нужно учесть, что у меня возраст большой, я мог бы уйти и в 50, и в 60, и в 70 лет или сразу после ленинградской блокады. То есть для меня это не проблема: жить и выжить.

Вы работаете в разных техниках, у вас и офорты есть, и акварели, и масло, и бронза, и дерево…

Да, это так. И интересно также, какие удивительные жизненные пересечения случаются на фоне искусства. Вот, например, до моей большой выставки в Санкт-Петербурге была ещё одна выставка. Её делал кусствовед Маевский. Очень грамотный искусствовед и хороший менеджер, он занимается прославлением латышской культуры, латышской живописи и так далее, именно в тех местах, где есть латышская диаспора.

Это Омск, Томск… места ссылки… Я туда тоже был приглашён. Почему? Дело в том, что в фашистское время издавалась совершенно потрясающая коллекция латышской графики. Немцы издавали Юнкера, Аболите и других.

Альбомы?

Альбомы, да, причём высокого качества. Вот я им из этой коллекции подарил, сказал Маевскому: «Отдай латышам, пусть наслаждаются, помнят, хотя бы этого Юнкера».

Самое смешное, что Юнкер тоже был петербуржцем. Он переехал в Ригу и стал одним из самых блестящих, я лично считаю, ксилографов. Ксилография – это гравюра по дереву. Такой обаятельный, страстно  хороший человек, очень изуродованный, потому что он работал таксистом и сильно разбился. А так как он питал симпатию ко мне, а я к нему (я был печатником шестого или пятого разряда художественного фонда Латвии), то, конечно, тоже ему помогал печатать. Вот так мы и подружились.

Так зачем я рассказываю. История поездки Юнкер, Артур Никитин на выствку… Мы оказались очень близки через сотрудника Эрмитажа… Так всё завязано… Так, видимо, и строятся жизненные контакты между людьми, другого выхода нет. Когда такая ограниченная профессия, как график, то без рофессиональных качеств посторонний человек сюда не влезет. Гусар точно сюда не влезет, в графику, это железно. Я пришёл к выводу такому.

То есть не каждый может графикой заниматься?

Ну да, потому что требуется большая базовая культура. И здесь ничего не поделаешь.

Не только художественная, а вообще?

Просто большая культура. Я всегда говорю студентам: «Если вы рисуете – это ещё ничего не значит, вы запомните. Каждый художник (не имеет значения: архитектор, скульптор, кто-то ещё, кроме, конечно, музыкантов) сначала делает какой-то маленький набросочек, обязательно. То есть он закрепляет своё знание и своё понятие о каком-то предмете, абстрактном или конкретном, на листе бумаги углём, сангиной, карандашом. Поэтому так сохранилось всё. Вы представляете, эти неандертальцы, кроманьонцы, если б они наброски углём, кирпичом или мелом на скалах не оставили, то мы бы ничего не имели. С этого начинается образное мышление. Если жёстко говорить, то, конечно, художник начинается с рисунка».

То есть он должен быть рисовальщиком прежде всего?

Да, он должен этим владеть без разговоров.

Это как первая ступень?

Нет, я в этом вопросе довольно жёстким себя считаю. В искусстве всё очень жёстко. Существует музыкальное мышление, существует образное мышление художника, поэтическое мышление. Каждое из них имеет свою мощную специфику, и ничего ты никогда не перемешаешь, бесполезны поиски. Это обязательное условие. И образное мышление характерно для художников. Он создаёт образ, не важно какой: абстрактный или реалистический. Поэт создаёт поэтический образ, с поэтом бороться вообще бесполезно. Он делает такое, что библейскую фразу берёт и в двух строчках излагает, т.е. это совершенно другая форма мышления. А в музыке – беспредел, это очень большая специфика – музыкальная форма, образность, и никто туда не влезет, никакой график, архитектор, никто.

Вы создали прекрасный портрет своей любимой жены Таты. Как вы познакомились, если не секрет?

Это интересная история. Идём мы как-то с приятелем Ленским на факультет русской филологии. И я вижу женщину, то есть девочку, с рыжими волосами в ядовито-сиреневом платье. Я спрашиваю: – Кто это? – Это моя знакомая. – Так познакомь, пожалуйста!

Сели рядом. Я нарисовал какую-то абстракцию, видимо произвёл впечатление, болтать я умею, конечно. С этого началось знакомство с моей будущей супругой. Она рыжая была, как морковь, страшное дело!

Ну, значит, мы выходим, а так как, конечно, мы с Ленским были без денег, я спросил: «Простите, у вас деньги какие-то есть? Я потом отдам вам, давайте посидим в кафе». Завал полный, нищими были. Приходим в кафе, а там были гравюры Шегельмана. Всё повязано, все свои! Мы там посидели, поговорили. Три рубля я, конечно, отдал. Но не в этом дело. Часто я вспоминаю этот вечер встречи… Она не так давно умерла, прямо у меня на руках, внезапно…

Видимо, в жизни есть какие-то вехи, сближающие людей, которые непременно должны быть вместе? Что-то такое прослеживается и в вашей судьбе, и в судьбе вашей семьи.

Вы знаете, я согласен с вами. Можно так говорить, можно эдак, но сама по себе мысль очень верна.

Благодарю за беседу.

Примечания:
[1] Название ресторана связано с героическим эпосом «Лачплесис. Латышский народный герой» (1888). Автор: Андрей Пумпурс (латыш. Andrejs Pumpurs).
[2] ВЦСПС – Всероссийский центральный совет профессиональных союзов.

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.