Главы из книги «Дипломат России»
Переговоры в Поднебесной: Между Сциллой и Харибдой
…К середине июня посольство прибывает в Пекин. Здесь Игнатьева ожидал неприятный сюрприз. Власти потребовали от него, чтобы он не въезжал в город в парадных носилках, подобно тому, как это было позволено самым важным персонам. Николай Павлович не согласился с таким требованием, посчитав его унизительным для русского посланника. Сопровождаемый членами миссии и конвоем, он в носилках проследовал через весь Пекин до южного подворья Русской духовной миссии.
С удивлением русские наблюдали за кипящей вокруг жизнью китайской столицы. Улицы были полны народу. Никого не увидишь без дела. Все куда-то спешат, все чем-то озабочены. Иногда среди китайцев можно было увидеть индийцев или персов. Как позже признавался о своих впечатлениях Скачков:
– Персы ходят кучками в своих длинных платьях, которые напоминают костюмы московских греков.Живые, деятельные китайцы попадались на каждом шагу с носилками. Непрерывный шум, суматоха, несмолкающий ни на секунду говор, раздающиеся время от времени громкие возгласы вызывали у людей, впервые оказавшихся здесь, впечатления будто бы они попали в человеческий улей.
Носильщики беглым и семенящим шагом таскали разнообразную поклажу, издавая предупредительные крики. Мужчины и же
Николай Павлович, ранее много слышавший о миниатюрных ножках китаянок, увидев их, нашёл, что они «уродливы». Тем не менее, он отметил, что на улицах встречалось немало хорошеньких женщин.
В отличие от Монголии, на китайской земле внимание властей к посольской миссии переменилось. Нигде не было проведено ни одной официальной встречи. Казалось, что правительство не обратило никакого внимания на приезд посланника соседней державы.
В то время миссией, которую посол выбрал для своей резиденции, руководил Пётр Николаевич Перовский. Два дня Игнатьев провёл в беседах с ним. Довольно скоро он убедился, что имеет дело с человеком, которым руководят мелкие чиновничьи страстишки и формальное отношение к делу. Он не сумел не только наладить отношения с китайскими партнёрами, но и основательно осложнил дальнейшие контакты с ними. Его склочный, неуживчивый характер стал причиной вражды с начальником духовной миссии отцом Гурием (Карповым), считавшим Перовского «виновником раздоров и сплетен, раздиравших немногочисленное русско-пекинское общество».
Следуя дипломатической практике, Игнатьев на следующий день направляет в Верховный совет Китая официальное письмо, в котором сообщает о своём прибытии с целью проведения переговоров вместо убывающего на родину Перовского. Тем самым он поставил перед фактом китайскую сторону, ранее дававшую понять, что отказ от получения российского оружия означал нежелательность прибытия в Пекин российского посланника.
Настойчивость Игнатьева была мотивирована намерением царского правительства добиться усиления позиций России в Китае с тем, чтобы воспрепятствовать его поражению в войне с западными державами, что неминуемо привело бы к упрочению влияния Англии во всём дальневосточном регионе. Обмениваясь соображениями со своим заместителем Баллюзеком о начале переговоров, Николай Павлович заметил:
– Лев Фёдорович, вы уже имели опыт общения с китайцами, когда были в миссии графа Путятина. Как считаете, согласятся ли они, чтобы переговоры проходили в нашей резиденции? Ведь неслучайно родилась русская пословица, что «дома и стены помогают». И я хотел бы склонить китайцев к тому, чтобы переговоры проходили в нашей резиденции.
Баллюзек выразил сомнение, что китайцы на правах хозяев примут такое предложение.
Но Игнатьев настоял на своём. Он распорядился привести в порядок помещение резиденции, за счёт дополнительной комнаты расширить зал для переговоров и построить специальную кухню. Предусмотрительно из Петербурга им был привезён серебряный сервиз и необходимые столовые принадлежности.
В назначенное время в южном подворье появились китайские сановники. Русский посланник при встрече излучал доброжелательность. Су-Шунь – человек довольно почтенного возраста, с редкими длинными седыми волосами, жидкой бородкой, похожей на козлиную, и висевшем на нём, подобно балахону, шёлковом красном халате, с самого начала не вызвал у Николая Павловича симпатии. После кратких взаимных комплиментов приветствия стороны приступили к обсуждению территориальных вопросов. Игнатьев, обосновывая свою позицию договорённостями, зафиксированными в Айгунском и Тяньцзиньском договорах, твёрдо заявил о принадлежности России левобережья Амура и высказал предложения о разграничении Приморья. На это руководитель китайской делегации с горячностью, далёкой от того, что называют «китайской вежливостью», возразил, решительно бросив:
– Эти земли принадлежат Китаю и он их не уступит без войны! И нравоучительно добавил, явно рассчитывая поразить своего молодого партнёра:
– Как говорил наш великий древний философ Люй Бувей: «Возможность потерпеть поражение заключена в нашем противнике».
Николай Павлович сообразил, что вызывающий тон собеседника свидетельствовал о его распущенности и даже самодурстве, ставших следствием приближённости к императору и подобострастия окружающих. Он попытался обосновать свой тезис тем, что на этих территориях практически нет китайского населения. Но и эти доводы не возымели успеха. Понимая, что в создавшейся военно-политической ситуации его партнёры по переговорам блефуют, русский посол намекнул на мощь своего государства, которое не остановится ни перед чем в достижении своих целей. И тут весьма кстати на ум ему пришло высказывание китайского мыслителя, которое он прочитал накануне, знакомясь с богатой иезуитской библиотекой, переданной на хранение в Русскую духовную миссию католическими миссионерами, вынужденными покинуть Пекин из-за гонений на католиков после одной из побед, одержанной над эскадрой союзников.
– Другой ваш мыслитель Мэн Ши-шэ, – спокойно, словно в разговоре с приятелем, произнёс Игнатьев,
– справедливо утверждал, что сначала узнай силы противника и лишь потом наступай. Сначала рассчитай шансы на победу и лишь потом начинай бой».
Су-Шунь опустил долу свой взгляд. Было заметно, что он смущён неожиданным ответом. Видимо, поняв, что зашёл далеко, примирительно сказал, что сначала надо бы исследовать местность и только потом вести переговоры. Жуй-Чань не проронил ни единого слова. Он в течение всей беседы показал себя угрюмым и молчаливым человеком. Была заметна его полная подчинённость главе делегации.
Описывая в своём донесении в министерство первую деловую встречу в Пекине, Николай Павлович выразил сомнение в положительных результатах своей миссии из-за неуступчивости китайцев.
Ознакомившись с этой депешей, Ковалевский поспешил к вице-канцлеру.
– Ваше сиятельство, я вовсе не вижу дела в таком чёрном свете, как это представляется Игнатьеву.
– Я, пожалуй, соглашусь с вами, Егор Петрович… Прошу вас, подготовьте доклад его императорскому величеству и включите в него вашу точку зрения.
Император внимательно прочитал представленный министром доклад и начертал на нём: «А я, со своей стороны, ничего хорошего не предвижу».
На последующих раундах переговоров Николай Павлович твёрдо стоял на своём, чем принудил китайцев согласиться с принадлежностью России левобережной территории Амура. Однако в отношении Приморья Су-Шунь продолжал талдычить одну и ту же мысль. Не соглашался он и с предложением в некоторых китайских городах (Кашгар, Калган) открыть российские консульства.
Топтание на месте раздражало Игнатьева. Не имея возможности в создавшемся положении оперативно связаться с Петербургом и получить из министерства необходимые инструкции, Николай Павлович испытывал состояние, близкое к отчаянию. «Не могут в министерстве иностранных дел, – жаловался он отцу, – избавиться от затягивания распоряжений и несчастной привычки отписываться от заграничных посланников общими местами, не выяснив себе ясно преследуемой цели и соответствующих средств её достижения… Когда перестанут у нас строить в политике воздушные замки и ласкать себя плодами пылкого воображения, а будут смотреть практически на действительность?»
Игнатьева докучало отсутствие официального подтверждения из министерства его дипломатического статуса. «Не желаю быть вороною в павлиньих перьях», – писал он Горчакову по этому поводу. Лишь забота о поддержании достоинства представителя России в глазах китайских властей и ожидаемых в Пекине дипломатов западных стран заставляет его возбуждать перед министерством вопрос о дипломатическом звании.
Лишь к концу лета он получает от Ковалевского частное письмо, в котором директор департамента советует ему, набравшись терпения, продолжать переговоры и, учитывая несговорчивость китайцев, склонять их не к заключению нового договора, а к принятию добавочных статей к Тяньцзиньскому трактату. Ободряющим для Игнатьева было сообщение, что в министерстве завершены необходимые формальности и его нынешний статус – чрезвычайный посланник.
За этим письмом последовало официальное указание Горчакова, в котором он предписывал Игнатьеву сосредоточиться на вопросах разграничения. Министр советовал содержание переговоров держать в тайне от англичан и французов, выжидая благоприятного момента для принятия китайцами российских условий и «действовать в соответствии с обстоятельствами и собственным благоразумием». А если в ходе войны европейских союзников с Китаем возникнет возможность посреднических функций, то выехать в тот город, где будут проводиться их встречи.
Полученные письма придали Николаю Павловичу новый стимул. Однако сопротивление китайцев стало ещё более решительным. В беседе с Баллюзеком он предположил:
– Я думаю, что несговорчивость Су-Шуня объясняется тем, что в середине лета китайская береговая батарея форта Да-гу нанесли поражение англо-французской эскадре, которая пыталась проникнуть в устье реки Байхэ. Помните, с какой радостью он сообщил об этом на переговорах?.. Наверное, и нам скоро с вами предстоит последовать в Шанхай за потрёпанными кораблями союзников.
– Ваше превосходительство, вчера я узнал от одного албазина, что в Пекин прибыл командующий обороной Да-гу Сэн-Ван.
– Да, об этом мне тоже говорил католический епископ.
– Сэн-Ван должен явиться к богдыхану, который вручит ему награду за победу – соболиную шубу и бобровую шапку.
– А вы знаете, что он монгол?
– Нет. Об этом китаец умолчал.
– Мне очень хотелось бы познакомиться с этим полководцем. У нас как у военных нашлось бы многое, о чём поговорить.
– Он побоится скомпрометировать себя личным знакомством с вами.
– Пожалуй, напишу я ему свои благопожелания, и попробуем тайно передать их.
Письмо дошло до адресата. В ответ посланник получил тёплое приветствие Сэн-Вана.
В английских газетах Николаю Павловичу попались публикации о том, что русские помогали китайцам в обороне Да-гу. Для доказательства этого вымысла говорилось, что будто бы на батареях видели русских офицеров и слышались русские команды. В то же время на переговорах Су-Шунь несколько раз спрашивал посланника, не участвуют ли русские солдаты вместе с европейцами в высадке близ Да-гу. Он ссылался на то, что об этом говорят английские военные в Шанхае. Николай Павлович в ответ показал английские газеты с информационными «утками» против России, заметив при этом:
– Вот вам доказательство английской лжи. Британцы распускают эти слухи для того, чтобы поссорить наши страны. Им очень хочется вызвать у вас подозрения против России. Разве вы непременно хотите заставить нас поступать с вами иначе? Разве это вам будет выгоднее? Вы не дорожите дружбою могущественного соседа, единственного из европейских государств, которое всегда дружески к вам расположено и может оказать вам пользу!
Неизменным правилом Игнатьева было проверять с драгоманом Татариновым и привлекаемым для перевода отцом Гурием каждый документ, направляемый китайцам. Недостаточное знание официального языка было слабым местом драгомана, которого Николай Павлович прозвал китайским Демосфеном (он довольно долго прожил в Пекине и отличался китайским красноречием). Архимандрит Гурий, напротив, затруднялся бегло говорить, но лучше знал письменный язык. Игнатьев хотел быть уверенным, что его мысли переданы точно и выразительно. Порой такая работа занимала у них по несколько часов.
Переводчики читали ему слово в слово, а он проверял по черновику. Только так, коллективными усилиями, удавалось преодолевать трудности китайского письменного языка и добиваться максимального соответствия текста европейской дипломатической практике.
Игнатьев состоял в регулярной переписке и с Муравьёвым, который курьером посылал служившего у него то ли адъютантом, то ли ординарцем каторжанина, находившегося в Восточной Сибири за участие в убийстве губернатора князя Гагарина. Сосланный был братом князя Имеретии Дадешкильяни. Муравьёву импонировали его красота, огромный рост и буйный темперамент. Своей богатырской внешностью, высокой кавказской папахой и длинным кинжалом на поясе он наводил ужас на китайцев и монголов. Не зная ни слова по-китайски и по-монгольски, он неизменно добывал во время поездок по Китаю и лошадей, и продовольствие. Жители домов, куда входил Дадешкильяни, напуганные грозным видом непрошеного гостя, его гортанным голосом и энергичными жестами, не дослушав громоподобных слов на непонятном языке, обращались в бегство. Николай Павлович долго не мог унять смеха, когда Татаринов читал ему письмо Трибунала внешних сношений, который обратился к нему с жалобой и просьбой впредь «не посылать с бумагами таких диких людей, приводящих в беспокойство жителей». Затем он надиктовал драгоману текст ответного письма. В нём говорилось, «если китайские чиновники не будут препятствовать, но станут исполнять наши требования, то не возникнет повода русским курьерам выказывать свойственную им энергию. А у русского царя сотни тысяч таких «странных» людей, как те, которые пугают китайцев».
Политика с позиции силы
В одном из своих писем Игнатьеву граф Муравьёв-Амурский назвал его «Красным Солнышком». Как бывший выпускник Пажеского корпуса он, вероятно, знал, что «Красным Солнышком» прозвали Игнатьева его товарищи по корпусу. К письму прилагалась подробная карта правого берега Уссури. Карта была составлена в результате изучения акватории реки вплоть до морского побережья. Исследование провели русские офицеры по приказу губернатора. На карте были нанесены контуры границы с Китаем. Муравьёв уточнял, что на данной территории нет коренного китайского населения, и, по его разумению, Пекин не мог претендовать на неё. Он выражал опасение, что если не удастся ускорить принятие китайцами этой границы, то англичане могут занять морские гавани на побережье и будут иметь «прямое влияние на Маньчжурию».
На это Николай Павлович тут же отреагировал со свойственной ему решительностью. Необходимо опередить англичан, писал он, и создать русские военные посты во всех важнейших гаванях близ маньчжурских берегов, водрузив там наш флаг и поставив китайцев перед фактом. «Обладание незамерзающими южными портами близ Кореи обернётся для России благоприятными военно-политическими и экономическими последствиями, – утверждал Игнатьев. – На маньчжурских берегах нашими моряками в последнее время открыты такие гавани, каких мало в целом свете. Оставить их в руках маньчжур – всё равно, что прямо передать их Англии, которая, завладев ими, будет господствовать в Пекине и самовольно распоряжаться в Японском море. Китай и Япония окажутся во власти Великобритании».
Среди приводимых им аргументов особенно убедительным было небезосновательное предположение, что китайцы могут поступить коварно. Они уступят малоизвестные им гавани на маньчжурском побережье одновременно России и Англии с намерением поссорить две державы и, воспользовавшись их раздорами, избавиться от обязательств последних договоров. «Напрасно рассчитывают в Петербурге, – рассуждал Игнатьев, – что китайцы наши друзья. За что им любить нас? Разумеется, они пока предпочитают русских воинственным и упорным англичанам за наше терпение, смирение, покладистость и прочие христианские добродетели. Но пока они нас не будут бояться, и мы не внушим к себе уважения, то не будет прочного основания для нашей взаимной дружбы. И опыт хивино-бухарского похода мне подсказывает, что так на международные отношения смотрят все в Азии».
Сегодня подобная точка зрения в международных отношениях получила название «с позиции силы». Но вся последующая практика и нынешние реалии на международной арене убедительно свидетельствуют в пользу выводов, сделанных Николаем Павловичем Игнатьевым во время его миссии в Пекине, что с позиции слабости внешняя политика не проводится.
Муравьёв согласился с предложением Игнатьева. Но самостоятельно такого решения он не мог принять. Поэтому запросил мнение Горчакова. Вице-канцлер отнёсся к этой идее с пониманием. Он исходил из того, что геополитическая ситуация в регионе складывается не в пользу России. Пекин отказывался принять российские условия по территориальному разграничению. А союзники могут в любой момент склонить чашу весов в войне в свою пользу. Этим непременно воспользуется правительство королевы Виктории и направит свою эскадру к берегам Маньчжурии, де факто заявив своё право на этот соблазнительный кусок. Чтобы не допустить такого развития событий, вице-канцлер поручает генерал-губернатору разместить на границе русские войска, а в гаванях близ маньчжурских берегов – русские корабли и направить судно в распоряжение Игнатьева, если у него возникнет необходимость выехать в тот морской порт, где будут проводиться переговоры между китайцами и союзниками.
Полученные указания Горчакова дали возможность Игнатьеву подготовить и на новой встрече с китайской делегацией вручить Су-Шуню вербальную ноту с проектом дополнительных статей к прежним договорам. Документ содержал условия разграничения в Приморье и на западе Китая, а также предложения по открытию российских консульских учреждений в Монголии, Маньчжурии, Кашгаре и по организации российской почты через территорию Монголии. При этом посланник хладнокровно, с исполненным невозмутимости и даже гордости выражением лица, но при этом, не изменяя правилам дипломатической вежливости, вновь изложил высказанные ранее аргументы, подтверждённые присланными Муравьёвым-Амурским материалами. На все возражения Су-Шуня о том, что китайцы не признают Айгунского договора, так как подписавший его И-Шан не имел на то полномочий и уже наказан богдыханом, Николай Павлович несколько раз повторил через Татаринова одну и ту же фразу:
– Нам дела нет до того, доволен или нет богдыхан своими подчинёнными, но мы не отступимся от Айгунского договора. Святость и нерушимость договоров признана всеми образованными народами.
Переводчик ещё не успел договорить повторённого в пятый или шестой раз предложения, как его раздражённо перебил выведенный из терпения китайский уполномоченный. Он швырнул предъявленный ему текст Айгунского договора на стол и гневно заявил:
– Эта бумага никакого значения не имеет. Мы готовы вам прислать И-Шана. А вы делайте с ним, что хотите. Хотите – казните, хотите – заберите его к себе в Россию.
Наступила пауза. Николай Павлович собрал в кулак свою волю. Зная, что самое большое оскорбление для мандарина, даже если он отъявленный негодяй, был намёк на несоблюдение им приличий и церемоний, Игнатьев встал из-за стола и чётко проговорил:
– Если Су-Шунь до того не умеет владеть собой и забывается, что позволяет себе обходиться непочтительно с международными актами в присутствии русского уполномоченного, то я прекращаю конференцию. И вынужден буду жаловаться в Верховный совет на поведение китайских уполномоченных, прося назначить других, которые умеют вести себя, как подобает важным сановникам при обсуждении государственных дел между представителями двух дружественных империй.
На следующий день И-Шан был действительно приведён полицией к воротам русского подворья с кангой [1] на шее.
…По распоряжению посла дежурный казак отправил несчастного обратно. Другой китайский сановник, подписавший Тяньцзиньский договор, должен был по указанию богдыхана загладить свою вину, участвуя в переговорах с Игнатьевым. Но он испугался, что не справится с поручением. Чтобы избегнуть ответственности, предпочёл принять отраву. Дома, созвав всё семейство, простился с каждым и, как говорят, «принял золото». Богдыхан, узнав о случившемся, стал открыто хвалить его за патриотизм и повелел похоронить бедолагу с почестями. Вот таковы были в то время в Китае порядки: если государственный чиновник оплошает или уступит в переговорах с иностранцами, его казнят, а, если, испугавшись порученного дела, отравится или удавится, то его станут восхвалять как патриота.
Резкость и грубый тон Су-Шуня вынудили русского посланника обратиться в Верховный совет с официальной нотой в отношении главы китайской делегации, обвинив его в блокировании переговоров.
Результатом этого демарша стало признание китайскими властями права России на левобережную территорию Амура и морскую торговлю в семи китайских морских портах, подтверждённое в официальном ответе Совета на его обращение. Однако в отношении разграничения в Приморье утверждалось, что его следует проводить на месте, куда уже направлены уполномоченные чиновники. В надежде избавиться от несговорчивого посланника, ему предлагалось самому выехать в район Уссури для участия в разграничении. Но это не поколебало целеустремлённости Игнатьева. Он понимал, что временные военные неудачи не остановят союзников, которые неминуемо предпримут новые наступления.
Поведение строптивого и высокомерного Су-Шуня в корне поменялось. На встречах он стал осыпать посла утончёнными любезностями. Он пожелал осмотреть другие комнаты резиденции и даже спальню. Николай Павлович принимал комплименты с подобающей важностью. Постепенно он сделался разговорчивее, показал гостям семейные портреты, географические карты и книги на разных языках. Су-Шунь рассыпался в комплиментах. Во время угощения он выпил целую бутылку шампанского, и, казалось, совсем не опьянел. В запале он стал упрекать посла в том, что тот не согласился пить шампанское с ним взапуски.
Николай Павлович постепенно готовил почву к тому, чтобы союзники обратились к нему за посреднической миссией. Ему казалось, что определённое содействие в сближении с англичанами может оказать американский посланник Уорд, который сумел добиться ратификации американо-китайского Тяньцзиньского договора. Игнатьев тайно переписывался с американцем. Послал ему двенадцать номеров Times, привезённых нарочным из Петербурга. Давал ему советы то по одному, то по другому поводу. Уорд оценил его компетентность в китайских делах. Николай Павлович не скупился на полученную информацию, зная по опыту работы в Лондоне и Париже, что это облегчает установление доверительных отношений с иностранными коллегами. Американец прислал ему горячее благодарственное письмо, которое Игнатьев тут же переслал в МИД.
К его содействию стали прибегать и католические миссионеры, через которых он устанавливал контакты с русскими судами, заходившими в китайские порты. Игнатьев с интересом общался с католическими священниками, прежде всего с епископом-французом. В беседах на религиозные темы он, к удивлению архиерея, проявлял завидную компетентность в церковных вопросах. В ходе таких бесед он много нового и полезного узнавал о китайской действительности, характере миссионерской деятельности католиков и протестантов. Миссионеры были признательны ему за согласие посещать загородное португальское кладбище, которое находилось под охраной Русской миссии. Его искренность и побудила миссионеров обратиться с просьбой о сохранении богатейшей иезуитской библиотеки. Свободное время, которого у него из-за волокиты китайских властей было много, Николая Павлович употребил на чтение массы исторических, философских и религиозных книг на русском, английском, немецком и даже латинском языках; сочинений Гегеля, Канта, Фихте, Шеллинга и Гумбольдта. После заключения мира и вступления французов в Пекин он передал библиотеку французскому посольству.
Игнатьев считал своим долгом заниматься и делами Русской духовной миссии. Он содействовал открытию при ней женского православного училища, подобного ранее открытому мужскому. Не мог он в силу своего характера оставаться равнодушным к поведению некоторых русских, оказавшихся в Пекине. Он добивался, чтобы они оставили все дурные привычки, привитые на родине, поскольку эти привычки ком прометировали не только их лично, но и страну. Он пытался приучить соотечественников к мысли, что они должны служить во всём примером для единоверцев-китайцев, которых называли албазинцами. С момента его приезда возросло число принявших крещение китайцев. Общение с ними также помогало ему в получении нужной информации о происходящем в стране. В письмах к отцу он делился своими впечатлениями о поразившей его честности и вежливости пекинского населения, к которому он проникался всё большей симпатией.
Другое мнение в ходе продолжительных переговоров у него складывалось в отношении официальных лиц Поднебесной. После одной из встреч с Су-Шунем он признавался своим сотрудникам:
– У меня возникло впечатление, что мои призывы развивать наши многовековые добрососедские отношения и взаимовыгодную торговлю, а также пытаться совместными усилиями находить пути, чтобы воспрепятствовать англичанам занять южные гавани в Приморье, не вызвали у наших партнёров никакого отклика… У нас, как мне кажется, напрасно считают китайское государство дружественным. Я прихожу к убеждению, что с Китаем надо держать ухо востро… Правильно делает граф Муравьёв, что укрепляет пограничные рубежи. Останься Сибирь безоружной, этот сосед может доставить нам немалую головную боль, если он пробудится от вековой спячки или англосаксы будут здесь мутить воду… Поэтому во что бы то ни стало надо добиться подписания договора, который обезопасит наши восточные границы.
В депешах в министерство он откровенно писал о том, что китайцев в переговорах невозможно сдвинуть с места, ничего не предпринимая и ограничиваясь лишь повторением в тысячный раз уверений о вековой дружбе и сердечном расположении, не делая ничего для практического подтверждения этих слов. По его мнению, России, чтобы приобрести доверие Пекина, придётся либо оказать ему какую-то значительную услугу, либо решиться на военные действия. Он ссылался на англичан, которые добивались серьёзных уступок не пустыми угрозами, а пушками. Чем дольше он находился в Поднебесной, тем отчётливее понимал, что Россия, имея с Китаем границу на протяжении многих тысяч вёрст, не пользуется тем влиянием, которое предопределено её географическим положением, только потому, что «мы не придавали надлежащей важности нашим китайским делам».
В одном из писем Николай Павлович пророчески заметил: «Со временем Пекин может сделаться в дипломатическом отношении нашим вторым Константинополем. Противоположные интересы России и Англии вступят здесь, как и на Босфоре, в борьбу. И тот одолеет, кто первый займёт крепкое положение… Наши интересы уже затронуты, а мы только готовимся к «битве». Тогда как англичане уже выходят на поле сражения и с громадными средствами». В другом письме он указал на характерную черту русских людей: «К сожалению, у нас привыкли всё делать наполовину, то есть начнут, не обдумавши, а как только встретят препятствия, то, пожалуй, и назад пойдут, отказываясь от существенного… По-моему, если начинаешь дело, надо непременно добиваться всеми средствами достижения цели».
Все усилия, предпринимаемые Игнатьевым, не достигали результата. Китайцы не выслали на границу своих комиссаров для проведения разграничения на месте. Правительство не приняло предложенных им дополнительных статей к договорам. Не удалось ему установить контактов с представителями Англии и Франции, чтобы побудить их к своей посреднической миссии. Не было у него и оперативных инструкций из Петербурга, которые бы ориентировали его о необходимых действиях в складывающейся ситуации.
– Неужели у нас не поймут, – признавался он в отчаянии капитану Баллюзеку, – что весьма важно иметь телеграфное сообщение из Петербурга до Иркутска и будущих портов на Тихом океане?! Всё надо обдумывать заранее и делать своевременно. У нас, обыкновенно, решаются на что-либо полезное только тогда, когда уже поздно. À la dernière heure [2], – прибавил он по-французски, – или, как говорят немцы, – в одиннадцатый час. Тогда приходится тратить втридорога, но без толку.
Понимая состояние своего руководителя, сотрудники миссии уговорили его проехать вечером по Пекину, чтобы развеяться и полюбоваться фейерверками. Татаринов живописно убеждал посланника, что он увидит незабываемое зрелище прекрасных фейерверков, оригинальных иллюминаций и фантастических фонарей. Тот согласился и с улыбкой заметил:
– А я и не предполагал, что вы такой китаефил!
Наняв четыре двухколёсных повозки с окошечками по бокам, Игнатьев в сопровождении ряда сотрудников и охраны выехал вечером на улицы Пекина. Но, как говорится в старой пословице: славны бубны за горами. Ожидания увидеть обещанное драгоманом «сказочное зрелище» не оправдались. На одной из больших улиц Николаю Павловичу понравилась иллюминация нескольких трактиров, булочных и лавок. В остальной части города можно было лишь изредка увидеть обыкновенные большие и малые разноцветные фонари. Однако они были столь слабо освещены, что их едва удавалось разглядеть. К счастью, светила полная луна, матовый свет которой и помог проехать по городу. Изредка запускались небольшие ракеты. И где только показывался признак фейерверка, туда тотчас же стекалось так много народа, что не было никакой возможности проехать на повозках. Но что особо приятно удивило Игнатьева, так это вежливость простых людей, которые были чрезвычайно почтительны к посольскому «поезду». Поведение горожан вновь поразило Николая Павловича. «Честность и вежливость пекинского населения, – размышлял он, – сравнима с поведением простого народа европейских столиц».
На следующий день Татаринов стал объектом насмешек дипломатов, издевавшихся над ним и пекинским праздником.
Острословы посольства изрядно поупражнялись над другим событием – поездкой богдыхана из дворца в кумирню «Небо» сдавать отчёт о своём годовом управлении Империей. Он проезжал недалеко от подворья. Вольф и несколько членов миссии наблюдали за процессией из дома знакомого китайского купца и достаточно хорошо смогли высмотреть дворцовый штат и самого правителя. Чтобы лицо Сына Неба сокрыть от простых смертных, улицы завешивали полотнами материи. Богдыхана несли в жёлтых носилках восемь носильщиков, сменяющихся запасными. Все они были одеты в красные халаты-балахоны с вышитыми золотыми драконами. Впереди несли различные стяги и знамёна, доспехи, императорские регалии. Среди них выделялся большой жёлтый зонтик, усыпанный драгоценными камнями. Позади на жалких лошадёнках ехали наиболее приближённые к императору сановники и около трёх сотен стражников. Воины были вооружены пиками и луками со стрелами. Носилки, доспехи, одеяния и вся свита представляли собой довольно жалкое и убогое зрелище, напоминающее театральную пародию на шествие «коронованной особы».
Отсутствие прогресса в переговорах на протяжении нескольких месяцев приводит Игнатьева к убеждению, что бессмысленно оставаться далее в Пекине. Он добивается от Петербурга направления в Чжилийский залив Жёлтого моря судна, на которое он мог бы перебраться, чтобы войти в контакт с находившимся там командованием англо-французских сил и побуждать их к более решительным действиям.
Это, полагал он, заставит китайцев просить его посредничества и сделает их более сговорчивыми в отношении российских предложений.
В конце апреля 1860 года русский пароход вошёл в Чжилийский залив. Но Верховный совет запретил Игнатьеву переезд к морю, опасаясь того, что взаимодействие российского посланника с европейскими военными могут иметь для Китая нежелательные последствия. Ему предлагалось либо оставаться в Пекине, либо через Монголию возвратиться в Россию. Такой поворот дела крайне встревожил Николая Павловича. Он опасался, что раздражённые его настойчивостью и неуступчивостью китайские власти могут выдворить его из своей столицы или подвергнуть аресту. После долгих и мучительных раздумий он направляет в Верховный совет письмо, в котором заявляет, что государь император доверил ему соответствующую миссию, которая будет непременно исполнена. Письмо призывало правительство Китая утвердить границы, начертанные на переданной ранее русским посланником карте Приморья.
На следующий день сотрудники посольства сообщили Игнатьеву об удвоении стражи у Русской духовной миссии, а через доверенных лиц он узнал о мерах, принятых властями Пекина, по усилению охраны на всех въездных воротах города.
Призвав к себе сообразительного Дмитрия Скачкова, Николай Павлович рассказал ему о сгущающихся вокруг миссии тучах и попросил подумать над тем, как им выбраться из Пекина, чтобы не попасть в лапы китайцам и тем самым не вызвать дипломатических осложнений.
– Только пусть наш разговор останется в тайне, – предупредил он на всякий случай верного камердинера.
– Ваше превосходительство, ни одна душа не узнает об этом, – заверил Дмитрий. – Чует моё сердце, что может повториться хивинская история.
Появившись через час в кабинете посла, Дмитрий заговорщическим тоном поделился с ним своими соображениями. Привыкший рисковать, Николай Павлович согласился с ним.
– Смелыми Бог владеет! – заключил он беседу и отпустил камердинера готовиться к отъезду.
Для выезда из города были выбраны южные ворота, а не те, через которые ожидался проезд русских согласно заранее распущенным слухам между китайской прислугой. После коротких сборов был устроен маскарад. За пустыми парадными носилками к городским воротам направились две повозки с членами посольства. В первой находился переодетый Игнатьев. Скачков заранее перепилил их передние оси, соединив обе части вставкой, которая в нужный момент вынималась с помощью шнура из кабины. К ужасу китайской стражи в крепостных воротах у повозок «сломались оси»… В создавшейся суматохе раздалась команда Игнатьева: «Распрягай!» А через минуту – «По коням!» Все быстро пересели верхом на коней и выехали за пределы города. Растерявшиеся стражники попытались устроить погоню за исчезнувшими в один миг чужестранцами. Но сделать это им помешали застрявшие в воротах тарантасы.
Наученный опытом во время хивинского похода, Николай Павлович приказал своим людям заранее приготовить заряженные револьверы, если вдруг китайцы вздумают силой задержать посольство в пути. Знание Востока подсказывало ему, что отчаянная храбрость и самоуверенность русских людей будут достаточной гарантией того, чтобы заставить китайских чиновников призадуматься над последствиями возможного вооружённого столкновения. В целях сохранения престижа богдыхана, чиновники, не сумев запереть русских «варваров» за городскими стенами, побоятся пойти на открытую схватку с ними, – это могло бы только выказать слабость правительства перед европейцами, воюющими с правительством инсургентами и населением Пекина. И он не ошибся в своих расчётах. Правительство лишь издали следило за продвижением русских к побережью.
На первом ночлеге Игнатьеву доложили о прискакавших двух маньчжурских чиновниках, которые попытались через Татаринова уговорить посланника вернуться в столицу, и, если у него есть какие-либо важные дела или информация, то уполномоченные готовы прибыть в русское подворье для продолжения переговоров. Прибывшие проговорились:
– Почтенный (дажени) сановник, богдыхану боятся доложить о том, что вы самовольно выехали из Пекина. Поэтому правительство не может нести ответственность за вашу безопасность во время продвижения к морю.
Игнатьев спокойно, словно в непринуждённой беседе с приятелем, сказал Татаринову:
– Переведите им, что я сам позабочусь о своей охране и не нуждаюсь в мерах предосторожности, поскольку у каждого русского имеется по два многозарядных револьвера и что каждый, кто осмелится оскорбить нас, моментально за это дорого заплатит.
Столь решительный ответ обескуражил прибывших китайцев. Они тут же сменили тон и, рассыпавшись в любезностях, заявили:
– Мы очень сожалеем о произошедшем недоразумении. И смеем заверить вас, что в пути все отнесутся с должным почтением к русскому уполномоченному.
Далее Игнатьев и его сопровождающие следовали до побережья медленно, стараясь соблюдать условности китайского протокола. Чтобы придать в глазах населения большую важность своей миссии, остальную часть пути он следовал главным образом в носилках. Переходы делались небольшие, чтобы не утомлять китайских носильщиков. Тем временем прикомандированный к посольству топограф делал глазомерную съёмку местности.
Через несколько дней Игнатьев с сотрудниками посольства оказывается на побережье, в Шанхае, где его поджидали суда русской эскадры. Портовый город разительно отличался от Пекина. Здесь по всем направлениям тянулись длинные, казавшиеся бесконечными, крытые переулки, образующие подобие лабиринта. Впервые прибывший сюда мог легко заблудиться. Дома плотно примыкали друг к другу, как будто составляли единое строение. Жильё в них располагалось вверху, а внизу находились лавки. Улицы были столь узкими, что навесы крыш почти смыкались, закрывая небо и создавая полумрак даже в солнечные дни. Через толпу в этом лабиринте с удивительной лёгкостью пробирались носильщики с огромными ношами: кто с коробками чая, кто с тюками материи, кто со связками дров, кто с живыми или забитыми курами, утками или фазанами через плечо, а кто с корзинами, в которых возвышались аккуратные пирамиды овощей или фруктов. Во многих местах можно было заметить выставленные прямо на улицу лавки с разнообразными дарами моря: рыба всевозможных сортов – живая, солёная, вяленая, сушёная; раки и каракатицы, осьминоги и трепанги. На каждом шагу встречались харчевни. В них за отдельными столиками сидели посетители обоих полов. Большинство из них курило табак или опиум из миниатюрных трубок с длинными, тоненькими чубуками. Перед ними стояли маленькие синие круглые чашки, из которых они пили чай. Над ними клубились облака дыма, выходившего из харчевен на улицу и смешивавшегося с другими крепкими, труднопереносимыми запахами. Увидев на столиках съестное и, обоняв эти запахи, Николай Павлович поразился:
– Боже мой! Чего только не ест человек! Многое о китайской кухне мне рассказывали генерал Ковалевский и граф Путятин. Но теперь вижу, что действительность превосходит все ожидания.
Во всех харчевнях что-то жарилось, парилось, варилось, пеклось, кипело и трещало. Особенно нетерпимой для Игнатьева была преследовавшая его в течение всего пути по городу смесь отвратительного запаха чеснока и кунжутного масла. Нередко можно было увидеть и подвижные лавки с жаровней или кастрюлей, в которых жарилась либо варилась какая-то лапша, кисель или студень. Часто встречались почти голые молодые и пожилые китайцы, причинные места которых прикрывали повязки, закреплённые вокруг поясницы. Сидя в лавках или у их порога, они чесали длинные косы друг у друга, брили головы или делали массаж, легко поколачивая сидящего по спине ребром ладони или кулаком. Иные трапезничали, с завидной проворностью отправляя двумя палочками рис или лапшу из чашек в рот. Несмотря на отвратительный запах, жалкую бедность и всюду встречающуюся грязь, Николай Павлович отметил присутствующий во всём порядок и чёткость, даже в мелочах. Всякая вещь или предмет использовались с умом. Всё выглядело обработанным и законченным. Не увидишь тряпок или небрежно, не к месту, брошенного куска железа, дерева или доски. Не валялось нигде оставленного без умысла или бесполезно гниющего дерева. Каждый камешек, каждая щепка имели своё назначение, использовались с умом и служили делу.
Когда путешественники оказались на набережной Шанхая, Игнатьев был приятно удивлён стоявшими на берегу великолепными европейскими домами, которые украшали колонны, балконы, импозантные подъезды, широкие веранды или галереи. Вокруг домов были разбиты сады из миртовых, кипарисовых деревьев и кустов, осыпанных яркими цветами. «Умеют же европейцы, в отличие от нас, русских, устраивать свой быт, даже если они оказываются на краю света!» – мелькнула мысль у Николая Павловича.
Он остановился в одном из таких домов. В нём проживал российский консул Херд, являвшийся американским подданным. Совсем не случайно в тот момент в этом доме размещался и посол Уорд. Расчёт Игнатьева состоял в том, чтобы через американца, которого он считал добросердечным и образованным человеком, но дипломатом слабым, сблизиться с находившимися здесь командующими англо-французских войск, генералами Хопом Грантом и Монтобаном, а также с английским посланником в Поднебесной Брюсом. Он направил каждому из них личное письмо, в котором объяснил свой отъезд из Пекина как протест против действий китайского правительства в отношении союзников и выразил готовность в посредничестве обеим воюющим сторонам в «ускорении развязки нынешних затруднений» с целью заключения мира. Игнатьев отчётливо понимал, что, подобно легендарному Одиссею, он оказался между «Сциллой и Харибдой», но только в дипломатическом смысле. Заявив китайцам на переговорах высокие требования о существенных территориальных уступках, ему необходимо было ни в коем случае не поссориться с Пекином и не перессорить Россию с Англией и Францией. Более того, он пытался сгладить и ослабить раздражение активностью русских на границе, возникшее у правительственных чиновников, и совместными действиями с американцами в международных делах удерживать англичан от излишних требований, могущих повлечь свержение маньчжурской династии и утверждение Великобритании на Дальнем Востоке в ущерб России. «Устроив свои дела, – писал он его высочеству великому князю Константину Николаевичу, – англичане не забудут вмешаться в наши».
Для того чтобы продемонстрировать свою нейтральность и беспристрастность в переговорах, он, как бы между прочим, в письмах европейским представителям сообщал об урегулировании всех российско-китайских спорных вопросов, включая принадлежность России территорий Приамурья и Приморья. Можно, конечно, назвать его поступок блефом. Но в дипломатии, как и в ратном деле, порой возникают ситуации, когда такого рода действия оправданы достижением высшей цели. Последующие события подтвердили правоту политической гибкости Игнатьева. Ему удаётся довольно быстро при посредничестве американцев наладить контакты с обоими генералами союзников. А когда прибывает новый посланник её величества лорд Элджин и французский посланник бароном Гро, он устанавливает и с ними доверительные отношения, особенно с французом.
Во время их первой встречи, барон, давая понять свою предрасположенность, с обаятельной улыбкой заметил:
– Как вы знаете, ваше превосходительство, наши правительства значительно сблизились и желали бы не расходиться на Востоке.
– Согласен с вами, барон, – ответил Игнатьев, поднимая бокал с вином. – Предлагаю выпить за дальнейшее сближение России и Франции! И пусть этому послужит недавно подписанный между нами договор.
Николай Павлович намекал на секретный российско-французский договор, заключённый благодаря усилиям Горчакова в 1859 году.
– Находясь в Китае почти год, – делился своими наблюдениями Николай Павлович, желая больше расположить к себе барона, – я не мог не заметить того, что китайцы не испытывают неприязненных отношений к французам. Они с признательностью говорят о неучастии французских военных в сражении при Да-гу. Недовольны они главным образом действиями и жестокостью англичан… Кстати, барон, хотел бы просить вашего содействия.
– Весь внимание, ваше превосходительство. Если просьба окажется в моей компетенции, то я непременно её исполню.
– Вам, конечно же, хорошо известны растущие аппетиты Великобритании на Востоке. Это может затронуть и наши интересы. Вы, благодаря своему влиянию на представителей её величества, могли бы содействовать тому, чтобы «оградить интересы России от неумеренных настояний англичан». Такого рода действия, как вы знаете, предусматривает и упомянутый мною договор.
– Можете не сомневаться, я приложу к этому все усилия, – заверил француз и, поднимая в свою очередь бокал, торжественно и несколько театрально произнёс:
– Мне доставляет большое удовольствие поздравить вас, ваше превосходительство, с наградой, которой российский император удостоил ваше превосходительство!
Игнатьев намеренно через Уорда допустил утечку информации о награждении. Поздравление коллеги доставило удовольствие Николаю Павловичу. Он посчитал нужным пояснить, что орденом Святого Владимира третей степени, как известили его из Петербурга, он награждён за переговоры в Пекине. Такой акцент он сделал специально, рассчитывая на то, что общительный француз донесёт до англичан эту новость. Тем скорее они поверят в успех российско-китайских переговоров. Игнатьев сознавал, что именно от англичан в большей степени зависело, будет ли принято его посредничество. На первых порах подданные королевы Виктории дистанцировались от русского посланника.
Награждение орденом придало Николаю Павловичу новые силы. Оно, по его разумению, означало, что в Петербурге верят в него и надеются на то, что своим усердием он непременно добьётся успеха в сложной и трудной миссии.
Не вызвало энтузиазма у англичан и появление в Чжилийском заливе российских кораблей под командованием капитана первого ранга И.Ф. Лихачёва. Тем самым Россия демонстрировала свою мощь на её восточных рубежах. Китайцы также с раздражением наблюдали за манёврами российской эскадры, как нельзя лучше подтверждавшие заявления Игнатьева. В Пекине росло понимание того, что в случае игнорирования ими предложенных посланником Игнатьевым условий, у северного соседа остаётся возможность присоединиться к европейским союзникам. А это чревато полным крахом маньчжурской династии Цин.
Чтобы показать обеим сторонам военного конфликта свою отстранённость, Игнатьев решает на время удалиться из поля их зрения. Он ненадолго, пока было затишье в военных действиях, отбывает на фрегате «Светлана» в Японию. Это далёкое и малоизвестное в России государство интригующе привлекало его внимание. И он использует подвернувшуюся возможность, чтобы познакомиться с ним. Кроме того, его намерением было оставить союзных послов под впечатлением, что им удалось избавиться на некоторое время от присутствия представителя России.
Жизнь на фрегате стесняла Николая Павловича своим однообразием и военной формалистикой, строго соблюдаемой в незначительных мелочах, которые со стороны могут показаться излишним педантизмом. Но ему, «военной косточке», с малых лет привыкшему к армейской дисциплине, это импонировало. Каждый вечер, перед отбоем, команда собиралась на верхней палубе и пела «Отче наш». По субботам на батарее, находившейся возле каюты посла и трапа, ведущего на палубу, служили всенощную. А в воскресенье на месте убираемого трапа устанавливалась простая, но очень приличная походная церковь. Капитан корабля Лихачёв понравился Игнатьеву своим умом и предупредительностью. Позднее Николая Павлович писал о нём, как о славном моряке и командире, который был для русского флота большой редкостью.
В конце июня фрегат пришвартовался в порту Нагасаки. То, что Николай Павлович увидел в стране Восходящего Солнца, не обмануло его ожиданий. Игнатьев нашёл гавань чудесной, а город – очень любопытным. По улицам он ходил пешком вместе с Баллюзеком, Вольфом и несколькими морскими офицерами, которых энергичный капитан, впервые за время перехода корабля из Европы отпустил на берег. Они любовались окрестностями и оригинальными памятниками, заглядывали в лавки и кумирни. К сожалению, лишь малые промежутки без дождя позволяли русским путешественникам наслаждаться увиденным. Несмотря на неблагоприятную погоду, Нагасаки, его жители и живописный горный пейзаж понравились Николаю Павловичу. Его впечатлили достижения японцев в строительстве современного на тот период парового военного флота, который не уступал передовым европейским флотам. Но в то же время Игнатьва не могло не удручать вопиющее отставание российских кораблей, их старые конструкции и часто выходящие из строя машины. В своём дневнике он отмечал: шесть военных паровых судов японцами были построены в Европе. Убедившись в том, что европейцы хлопочут лишь о собственном обогащении за счёт Японии, создавая её правительству множество затруднений и неприятностей, – а всё заграничное стоит дорого – японцы пригласили к себе голландцев. Здесь были открыты строительное училище и морская академия.
Из Нагасаки Николай Павлович возвращается к китайским берегам, когда в Чжилийский залив входят европейские эскадры с новым военным десантом. Это предвещало возобновление союзниками военных действий.
Предположения Игнатьева оправдались. В первых числах августа англо-французские войска взяли форт Да-гу. Гордиев узел был разрублен. Канонерские лодки союзников вошли в реку Бэйхэ и начали подниматься к городу Тянь-Цзинь. Китайская армия рассеялась. Полководец Сэн-Ван бежал. Правительство в панике выслало в Тянь-Цзинь уполномоченных и вступило в прямые переговоры с послами союзников. В такой ситуации могло показаться, что о возобновлении русско-китайских переговоров не могло быть и речи и всё решится без участия русского посланника. Дело осложнялось ещё и тем, что в эскадре капитана Лихачёва не было мелкосидящего судна, которое прошло бы бар на реке Бэйхэ. Наконец, Игнатьеву был предложен подходящий клипер. Но англичане, чтобы не дать ему пройти вверх по реке, стали интриговать – английский корвет, поставленный перед баром для указания фарватера, в течение двух дней своими сигналами вводил в заблуждение русского капитана, пока тот не убедился в преднамеренном обмане англичан.
Совсем по-другому, как избавителей, встречали русских жители прибрежных селений. Отцы города Тянь-Цзинь, не скрывая радости, заявили Татаринову, что надеются на русского посланника, который спасёт их город от разорений и поможет примирить воюющие стороны. Они помогли найти квартиру для посольства, объяснив, что размещают русских в том же доме, где проживал в 1858 году Путятин, отклонив предварительно притязания англичан на это помещение.
На следующий день по прибытии в город, Игнатьев получил визитные карточки и угощение от китайских уполномоченных Хэн-Фу и Хэн-Ци. Нарочный передал также, что уполномоченные желали бы познакомиться с русским посланником, но не могут прибыть в тот же день, так как выехали навстречу прибывающему из Пекина старшему уполномоченному Гу-Ляну. Николаю Павловичу, изучившему китайские обычаи, было ясно, что местные начальники хотели бы обратиться к нему за помощью, но без инструкций из столицы не знают, как отнесутся к этому в Пекине.
Собрав, насколько это было возможно, сведения о положении дел, Игнатьев решил нанести визиты лорду Элджину и барону Гро. С англичанином увидеться не удалось. Николаю Павловичу сказали, что его нет дома.
Француз встретил русского посланника довольно радушно: ему было хорошо известно, что он непременно узнает что-нибудь новое и интересное. В его тёмных глазах сквозила непривычная радость. Даже копна седых волос казалась сегодня особенно пышной. Поздравив барона с успехом союзных войск, Игнатьев поинтересовался, остались ли прежними их требования к правительству Поднебесной. Ему хотелось проверить, насколько верны сведения, полученные от китайцев. Француз, всем своим видом излучая горделивость, самоуверенно сообщил:
– Мы с английским коллегой намерены подписать дополнительные конвенции и вместе с главнокомандующими направиться в Пекин, взяв с собой до ста пятидесяти человек конвоя.
– А вы уверены, что китайцы согласятся с вашими требованиями? – спросил Николай Павлович таким тоном, будто ему заранее было известно, что запросы союзников будут отвергнуты.
– Лорд Элджин и я уже получили от Гуй-Ляна уведомление, что все наши предложения, заявленные письменно, приняты правительством. Поэтому, я полагаю, что мирному и удовлетворяющему нас решению между нашими странами и Китаем нет альтернативы.
Игнатьев, желая показать французу, что он мог бы быть полезным союзникам в дальнейших переговорах, намекнул на своё нейтральное положение и возможность получать нужную и точную информацию из различных источников, в том числе, от Русской духовной миссии в Пекине. В подтверждение своего тезиса он сообщил о новом указе маньчжурского правительства о войне с инсургентами, о разжаловании Сэн-Вана за поражение при обороне Да-гу и удалении от власти влиятельного министра Пэна. По реакции барона Николай Павлович понял, что эта информация была неизвестна французу. Его внешняя надменность начала угасать.
– Знаете, ваше превосходительство, – начал барон издалека, – следует иметь в виду, что англичане смотрят на отношения России с Китаем с крайним недоверием. Мне, к примеру, приходилось не раз быть свидетелем непонимания и удивления англичан, откуда китайцам каким-то неизвестным образом сообщается весьма подробно о происходящем в Европе и о намерениях Франции и Великобритании. Англичане желали бы знать, какими именно источниками пользуются китайцы для получения подобных сведений.
Последняя фраза явно содержала в себе скрытый намёк. Чтобы отвести от себя возможные подозрения, Николай Павлович, добродушно улыбаясь, словно речь идёт о чём-то само собой разумеющемся, чего почему-то другие не понимают, сказал:
– Меня это откровенно удивляет. Ведь все нужные сведения англичане могут получить из английских же газет в Гонконге, в Кантоне и Шанхае. А чего нет в газетах, можно узнать от европейских купцов, преимущественно от американцев.
Стремясь ещё более расположить к себе барона, Игнатьев сообщил ему, что на днях католический епископ через своего доверенного просил узнать, нет ли у французского посольства писем для него.
– Ваше превосходительство, – взметнул с удивлением выразительные брови Гро, – мне кажется странным, что католические миссионеры адресуются не к французам, а к русским.
Этого-то и ожидал Николай Павлович. Пряча улыбку в усах, он ответил несколько поучительно:
– Видите ли, барон, это вполне естественно. Христианские миссионеры могут исполнять свободно свой долг в Китае только в том случае, если не будут сноситься с теми, кто враждует с китайцами. Они это хорошо уяснили и стараются не давать китайцам повода заподозрить их в другом. А мы люди мирные и сочувствуем распространению христианства. Вы же теперь враги Срединной Империи и действуете заодно с англичанами.
От внимания Игнатьева не укрылось, что его ответ смутил француза. Пытаясь справиться с неловкостью, барон стал просить подробно рассказать ему, как правильно принимать китайских уполномоченных, чем угощать их, как лучше вести переговоры и т.п. Николай Павлович охотно поделился своим опытом. Далее он перевёл разговор на более существенные темы. Высказал свою точку зрения на понимание китайским правительством международных договоров, на значение дипломатических актов в Китае. Его целью было внушить собеседнику мысль о том, что новые конвенции союзников должны быть заключены без ратификации. На эту же мысль он наводил и англичан. Он исходил из того, что в случае неудачи заключить новый российско-китайский договор в установленной форме, который бы подкреплял Айгунский, он мог бы ссылаться на опыт европейцев.
Проводимая по указанию Игнатьева сотрудниками посольства тайная работа среди местного населения дала свои результаты. На приём к нему запросился один из самых богатых купцов города Хай-Джан-Ву. Его блестевшие слезами глаза выражали смущение и мольбу, когда он начал говорить:
– Почтенный дажени, после того, как китайцы убили несколько англичан и французов за участие в грабежах и насилиях, я от всего нашего сообщества купцов и населения умоляю вас: заступитесь перед союзниками за нас и спасите город от разграбления.
Николай Павлович, как мог, постарался его успокоить и пообещал:
– Прошу вас, передайте всему сообществу, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы не допустить бесчинств.
Зная, что о беседе будет обязательно доложено в Пекин, он добавил:
– Я и прежде просил союзников не занимать Тянь-Цзинь, заранее предполагая, что город пострадает подобно Бай-Тану, где не осталось камня на камне. У меня уже была встреча с послом Франции, который заверил, что для сохранения города союзные войска не вступят в Тянь-Цзинь, а расположатся лагерем близ фортов. Только небольшие караульные отряды будут находиться при английской и французской главных квартирах.
Приглашая гостя отведать чая и русских сладостей, Игнатьев решительно заверил:
– Пока я нахожусь в городе, жители могут быть вполне спокойны. Чтобы вы знали, в течение целого года я предупреждал правительство в Пекине о грозящей ему опасности. Предлагал своё посредничество и непременно примирил бы его с европейскими союзниками. Избавил бы Китай от обрушившихся на него бедствий. Но правительство было совершенно ослеплено своей надменностью и недоверием к нам. Пока Верховный совет не образумится, раскаявшись в своём упрямстве, и не обратиться ко мне с просьбой о помощи – советом ли, посредничеством ли – я не могу ничего сделать существенного. После того, как Татаринов завершил перевод этой фразы, Хай-Джан-Ву рассыпался в благодарностях.
[1] Канга – колодка из двух деревянных половин с вырезом для шеи. При надевании колодка замыкается, на неё накладывается печать. – Прим. ред.
[2] À la dernière heure (франц.) – в последний час.
Продолжение следует…
